Вот они с Сергеем возвращаются из театра, с «Пиковой дамы», и оба по очереди поют на улице мужские и женские арии.

И кто-то сказал им вслед:

— Счастливые! Хотел бы я быть на их месте!

А как-то раз Гуля разбила мамину любимую лампу, и Сергей трогательно, по-мальчишески, взял всю вину на себя. Мама и до сих пор, кажется, думает, что лампу погубил бедный, ни в чём не повинный Серёжа.

Но почему-то больше всего трогали и мучили её воспоминания об их поездке в Москву — к отцу. Это было уже незадолго до войны. Гуля всегда любила дорогу. Но никогда ей не было в поезде так уютно, беспечно, легко. Кажется, никогда на станциях не продавали столько цветов, никогда соседи по вагону не были так приветливы. Никогда не было таких вечеров, как в поезде Киев — Москва.

Тогда её тревожило только одно: понравится ли Сергей отцу и отец — Сергею. Ей так хотелось, чтобы понравились…

В те времена все её желания исполнялись. И это тоже исполнилось.

Они втроём, по-товарищески, дружно и неутомимо странствовали по Москве, по её музеям, театрам и стадионам, и Гуля любовалась своими милыми спутниками, такими заботливыми и весёлыми, но больше всего она гордилась Москвой, которую она показывала Серёже, как свой родной дом…

— О чём ты? — спросила её похожая на школьницу тихая темноглазая девушка из Белоруссии, Ася.

Гуля не сразу ответила, занятая своими мыслями, и Ася робко потянула её за рукав.

Гуля встряхнула волосами, словно хотела отогнать от себя грустные мысли.

— Ничего, — улыбнулась она. — Всякое приходит в голову, когда стучат колёса… Давай-ка, Асенька, споём что-нибудь!

Гуля знала: если она захандрит, так Ася и Люда загрустят вдвое. Нельзя выбивать перед самым фронтом оружие из рук товарищей.

— Ну, Ася, Люда! Начинаем.

И в вагоне, под перестук колёс, раздалась знакомая с детства песня:

Распрягайте, хлопцы, коней…

В купе вагона вошёл политрук Оленик, а за ним молодой боец из Башкирии Кадыр Хабибулин.

Девушки встали, приветствуя их по-военному. Оленик улыбнулся, сел. Рядом сел и Кадыр.

— Ну, как жизнь, девушки?

— Всё в порядке! — весело ответила Гуля. — Только хочется поскорее доехать до места.

— И мне тоже, — подхватила Люда.

— Ну, поторопим машиниста, — сказал Оленик. — Так и скажем: наши девушки скорее в бой хотят.

— Хорошие девушки, — отозвался Кадыр Хабибулин.

— Знаешь что, Кадыр? Чтобы время поскорее шло, сыграй-ка нам что-нибудь на своём курае, — предложил Оленик. — Далеко он у тебя?

— Зачем далеко? Со мной едет, — ответил Кадыр.

Он лукаво улыбнулся и вышел из купе.

— Славно он играет, — сказал про него Оленик. — Вот сами послушайте. Он ведь был колхозником-пчеловодом, специальность тихая, мирная. Сиди себе на пасеке, слушай, как пчёлы жужжат, да поигрывай им в лад на своём курае. А боец выйдет из него хороший — сразу видно. Я уж знаю.

— Когда я была маленькая, я всегда говорила, что выйду замуж только за пчеловода, — неожиданно заявила Ася.

— Ну что ж, посватаем, — сказал Оленик. — Кадыр у нас, кажется, холостой.

— Просто она мёду хочет! — засмеялась Гуля. — Сейчас я тебя угощу, Асенька. Мне мама целую банку дала с собой.

В эту минуту из тамбура послышался нежный, чуть хрипловатый звук тростниковой дудочки.

— Кадыр идёт, — сообщил Оленик.

Девушки притихли.

Гуля молча поставила на откидной столик у окна баночку с мёдом.

Хабибулин вошёл в купе и сразу заметил мёд.

— У меня тоже мёд есть, — сказал он. — Ещё лучше пахнет. Сейчас принесу.

Его удержали:

— Раньше поиграй.

Кадыр сел, поднёс курай к губам, тщательно продул дырочки и заиграл.

В вагоне снова раздались глуховатые грустные звуки. Повеяло воздухом Башкирии, вольным простором её степей, степным ветром.

Хабибулин играл задумчиво, неторопливо. Гуле вспомнились холмы, подёрнутые фиолетовой дымкой, широкая река Белая, которую башкиры называют Идэль или ласково — Агидэлькай, и город, стоящий на берегу Идэли, — город, где остались Ёжик и мама.

Кадыр опустил дудочку.

— О чём эта песня? — спросил Оленик. — Со словами её поют?

— Поют. Кто что хочет, то и поёт. Каждый про своё.

— А ты про что играл? — спросила Гуля.

Кадыр задумался. Потом, нахмурив брови, стал объяснять.

— Я так играл, — произнёс он медленно и чуть-чуть застенчиво. — Есть река Ашкадар. Знаешь? Там гора Торатау. На склоне горы тростник растёт, курай. Вот как раз такой. Видишь? — Кадыр показал свою дудочку. — Срезал я тростник и курай себе сделал. Про это самое я играл: про реку Ашкадар, про гору Торатау, про курай, про то, как соловьи на нём поют, как ветер в курае свистит.

— Вот-вот, так я и думала, — сказала Гуля. — Ты очень понятно играешь!

У Кадыра блеснули зубы.

— А теперь что я играть буду? Слушай.

И он заиграл какую-то пронзительную, унылую и грозную песню.

— Это про войну, — поняла Гуля.

Кадыр кивнул головой.

— Верно, — подтвердил он. — Такую песню наши батыры пели, когда воевать ходили.

Гуля тихонько запела, стараясь повторить эту странную незнакомую степную мелодию.

— Хорошо, — сказал Кадыр, — совсем башкирская девушка.

Кадыр и Оленик ещё долго сидели в санитарном вагоне, ели хлеб с мёдом и говорили о покинутых родных местах и о войне.

Гуля рассказала, как она уходила из Киева, Ася — про свой уход из Минска.

Кадыр молча слушал, а потом сказал:

— Пока глаза землю видят, драться будем!

Накануне битвы

К 9 мая 214-я стрелковая дивизия, войдя в состав Первой резервной армии, сосредоточилась в районе Тулы.

Недавно освобождённые от врага города и населённые пункты — Бобрик-Донской, Узловая — ещё носили следы недавних боёв. Много домов было разбито, разрушено, сожжено. На пустынных полях валялось брошенное немецкое оружие: бронемашины, танки, миномёты, пушки. Там и тут виднелись ещё совсем свежие могилы.

На измождённых лицах женщин, стариков, детей отражался только что пережитый ужас войны.

Устроившись за длинным столом воинского клуба, Гуля писала письмо отцу.

Она подняла голову, взглянула на Пушкина, смотревшего с портрета. И ей вспомнились пламенные слова Лермонтова, обращённые к убийцам великого русского поэта:

И вы не смоете всей вашей чёрной кровью

Поэта праведную кровь!

Гуля глубоко вздохнула и снова взялась за перо:

«Не искупить фашистам своей чёрной кровью тех зверств, которые наделали они на нашей земле!»

Гуля опять задумалась. Столько уже накопилось такого, о чём хотелось бы рассказать! Но всего, конечно, в письме не напишешь. И она написала вкратце:

«Зачислена я в медсанбат, а прикомандирована к политотделу